Все эти люди, кроме различия в умственном отношении, были людьми с различными темпераментами, с различной душевной организацией. Всех их сплачивало в одно обаяние необыкновенно светлой, "истинно-идеальной" личности Станкевича. Этот-то идеализм действовал на других тем сильней, что соединялся с мягким чувством и большим светлым умом, способным разбираться в самых отвлеченных понятиях, глубоко вникать в сущность каждого вопроса.

Некоторые из друзей были равны ему по познаниям, другие, как например, Бакунин и Белинский далеко превосходили его силой литературного таланта и даже диалектикой и тем не менее он все-таки был центром кружка. В сущности говоря, кружок Станкевича был центром, от которого исходило умственное течение в сороковых годах; здесь черпали свое вдохновение поэты, здесь поднимались и решались все высшие вопросы мышления, велись страстные споры, шли воодушевленные беседы, писались громадные письма, заменявшие собою невозможные в то время журнальные статьи.

Почти все виднейшие деятели этой, а отчасти и последующей эпохи - ученые, литераторы, профессора вышли из этого кружка, а, следовательно, так или иначе находились и под влиянием Станкевича. В этом отношении достаточно назвать Белинского, Грановского, Кольцова, Лермонтова, Аксакова.

Гете, Шиллер, Шекспир были постоянно на языке у этих восторженно пламенных почитателей искусства. Последний ценился превыше всего и считался предметом безусловного поклонения; Гете, но особенно Шиллер подвергались различным толкованиям, характерным примером которых являются мнения Белинского, переходившего от пламенного восторга пред Шиллером до настоящей и непримиримой вражды к нему. Но рядом с этими корифеями западно-европейской литературы большим уважением в кружке пользовался и Гофман.

Музыка по тогдашним воззрениям "была также необходима для эстетического, а, следовательно, и для нравственного развития. Любимая музыка, как и любимая литература, была немецкая. "Философские следствия производились над каждым аккордом Бетховена", страшно увлекались Шубертом, как наиболее отвечающим тоске, грусти и фантазиям уединенного и сосредоточенного чувства; зато к Моцарту были снисходительны, хотя и находили его детским и бедным" — иронически замечает автор "Былого и дум". Но общим впечатлением все-таки не довольствовались: — наоборот, старались отдавать себе полный эстетический отчет, при котором советником становился опять-таки тот же Гофман.

Однако самым главным и преобладающим интересом всего кружка было изучение германской философии. В сущности говоря, интерес к философии и изучение ее был преподан друзьям впервые немецкой поэзией, которая кроме эстетических впечатлений расширяла понимание круга Станкевича и возбуждала к деятельности все умственные силы его.

Между тем основная мысль круга, центром которого был Станкевич, росла вместе с личным развитием последнего и вместе с жизнью. Во второй половине тридцатых годов поэтически-восторженный идеализм и пантеизм Шеллинга вытесняется суровой системой Гегелевского миропонимания. Увлечение Гегелем в кружке было полное. В кружке создался в эту эпоху даже свой собственный диалект. Но рядом с испорченным языком шла и другая ошибка, но уже гораздо крупней.

В эпоху деятельности Станкевича на Западе уже успели появиться две фракции гегельянства, а в России изучение Гегеля только что начиналось. Неудивительно поэтому, что первые русские гегельянцы не могли еще порядком разобраться в том, что было лишь смутно сознано самим Гегелем; отсюда — неизбежные противоречия и колебания в определении "разумной действительности".

В 1834 году Станкевич покидает университет, окончив курс со степенью кандидата, и уезжает в деревню. По прибытии туда он твердо решается держать экзамен на магистра и с этой целью хочет заняться какой-либо наукой. Выбор его падает на историю.

Но само собой разумеется, что, достигнув даже больших результатов - разобрав Геродота, Фукидида, перечитав Одиссею и Илиаду, Станкевич остается неудовлетворенным, быстро замечает односторонность своих занятий. Тогда он начинает мечтать о практической деятельности; с большим трудом, путем долгих хлопот, добивается он выбора на место почетного смотрителя острогожского уездного училища, откуда ему представилось бы широкое поле для практической деятельности. Но болезнь не позволила Станкевичу заняться обязанностями смотрителя с тою строгостью, какую положил он для себя в начале. К тому же подмешались и причины сердечного свойства, и вот в конце января 1835 года Станкевич отрывается от деревни и уезжает в Москву, где и прожил в силу этих причин безвыездно две зимы с 1835 по 1836 год. К этому именно времени относится его знакомство и дружба с Михаилом Бакуниным, тогда только что вышедшим и отставку и перечитывавшем от скуки французские трактаты о сенсуализме.

Болезнь, между тем, постепенно увеличивалась и в 1836 году погнала Станкевича на Кавказ, но минеральные воды еще более расстроили и без того слабое здоровье, да и суровая природа Кавказа произвела на него неприятное впечатление, так что уже в августе этого же года он возвратился в Удеревку, а оттуда снова в Москву. Здесь положение его совсем ухудшилось: в марте 1837 года он уже лежал, близкий к смерти. Письма этого периода больного и страдающего Станкевича наполнены распоряжениями о паспорте для отъезда за границу, об отставке, о ходе этого дела в Петербурге, страхом за успех его и ожиданием известий.

Только в конце августа этого же года ему, наконец, удается все устроить, и он совершенно разбитый уезжает за границу - в Карлсбад, а оттуда вскоре и в Берлин. Новая атмосфера действует на Станкевича прекрасно. Он не желает терять даром времени: берет частные уроки логики у Вердера, слушает курс истории у Ранке, философии права у Ганоа, не забывает даже послушать и сельское хозяйство. Общественная жизнь, публичные собрания, быт немецкого народа - все это сильно привлекает внимание Станкевича. Дома, в России,  ни в личной его жизни, ни в общественной не было достаточно сильных стимулов, которые могли бы его подвинуть на какое-нибудь живое дело. Здесь же, за границей, он начинает чисто инстинктивно понимать это, чувствует глубокую неудовлетворенность в своей прожито и уже жизни.

Он умер в ночь с 24 на 25 июня 1840 года по дороге из Флоренции и Милан, в небольшом городке Нови, куда загнало его все увеличивающееся ее здоровье. Тело его перевезено в Россию и похоронено в родовом селе Удеревке.