В своей автобиографии Замятин рассказывает, что он очень рано познакомился с Достоевским: «Достоевский долго оставался – старший и страшный даже». От него Евгений Иванович заимствует мотивы мучительства, мученичества. Генерал Азанчеев («На куличках») принуждает отдаться жену оскорбившего его подчиненного: «Если вы за муженька хотите расплатиться, так пожалуйте ко мне завтра в двенадцать часов дня, перед завтраком. А коли не захотите, - так в том, голубонька, воля ваша. А то бы пришли, я бы, старик, ах как бы рад был». И Маруся отдается насильнику, чтобы спасти любимого человека. Как и герои Достоевского, персонажи Замятина тянутся к мучениям. У Евгения Ивановича «любовь, пишет подпольный человек, - любовь-то и заключается в дарованном от любимого предмета праве над ним тиранствовать». «На худеньком, ребячьем теле у Маруси теперь много синяков от Шмитовых злых ласк... он пьет сладость ее умирания, ее слез, своей гибели. Нельзя никуда спастись ей от Шмита и хуже всего – не хочется спастись». Но если герои Достоевского любят свои мучения и подводят под них своего рода обоснование («страдание-то и есть жизнь», говорит Иван Карамазов), то персонажи Замятина, стоящие на грани зоологического царства, бессознательно наслаждаются мучениями.

От Лескова у молодого Замятина – занимательность рассказа, выразительные имена и фамилии героев, подчеркивающие, как например в «Уездном», их зоологизм (Барыба, Урванка, Чеботариха), загадочные, интригующие, непонятные имена («На куличках» - «Клуб ланцецупов»). От него же гротескные названия глав, определяющие их основное содержание (в «Уездном» - «Четырехугольный» - глава о внешности Барыбы, «Ясные пуговицы» - символ урядника. В «На куличках» - «Мученики», «Лошадиный корм», «Человечьи кусочки»). От Лескова наконец у Замятина предельный орнаментализм речи, постоянное стремление уловить своеобразие бытовой речи и лексическое богатство ее.

Каждый персонаж у Замятина (из купцов, духовенства, интеллигенции) говорит своим собственным языком. В полном соответствии со взглядом на персонажей, как на особи животного мира, строятся сравнения этого периода: «Сидит Барыба голодный, с волчьими завистливыми глазами, глядит на собак», «Иваниха, старуха высоченная, дылда костистая, бровястая, брови, как у сыча», «разбудил генерала пустой барабанный лай Нечеса и тут вдруг явно представил: Маруся и генеральское пузо, может, даже белое с зелеными пятнами, как у лягвы». К «Уездному» и «На куличках», рисующим лицо уездной России, тесно примыкает и «Алатырь» с ее чиновничьим миром. Символизируя этот чиновничий мир, особо выделяется здесь фигура исправника, занимающегося постоянно «многообещающими открытиями». Последнее его открытие: «печь хлебы не на дрожжах, как все, а на помете голубином», «от чего хлебы будут вкуснейшие и дешевле гораздо». Замятин в автобиографии указывает, что Гоголь был его другом. И действительно, «Алатырь» словно перекликается с чиновничьей Русью Гоголя (вспомним гоголевского губернатора из «Мертвых душ», вышивающего по тюлю).

После «Уездного» Замятин сблизился с группой «Заветов» - Ремизовым и Пришвиным. Это было не случайно. С первым его сближала тяга к изображению звериного, «обезьяньего начала» в человеке, со вторым – любовь к стихийному, примитивному. Замятин впоследствии отдал дань этому влечению к «великому Пану» в рассказе «Фонарь». Здесь эта власть «Пана» сказалась на образах, на слиянности его героев с космической жизнью.

Писатель издевается над единомыслием, голоданием и нищетой революционной России. «Памятуя, что украшение телесное есть веселие князю тьмы, жители здесь ходят во вретищах, рубищах, власяницах... Мудростью трапезных старцев жители-иноки ведут здесь непрестанный и строгий пост: не только мяса не приемлют, но и рыбы, елей же – однажды в год...» («Послание Замутия, епископа обезьянского»). Впрочем, новый строй не дошел до глубины России, где все оставалось по-прежнему. «Мозги у дьякона (влюбившегося в Марфу) шли на перекосы, как в бурсе, сидел и зубрил тексты теперь из Маркса и каждый вечер ходил на занятия в кружок, но под марксизмом дьякона скрывался чистейший марфизм». «Дьякон и товарищ Стерлигов из уика глядели на поплавки, на золото-красно-лиловую воду и беседовали о головлях, о вождях революции, о свекольной патоке, о сбежавшем эсере Перепечко, об акулах империализма» (рассказ «Икс»).

Замятин начинает тяготеть к таким композиционным формам, которые позволили бы ему, сохраняя внешнюю безопасность, атаковать советскую действительность. Он находит эту нужную ему форму в стилизации под древнерусское послание («Епископ обезьянский»), в исторической пьесе с сюжетом об инквизиторах и благородных одиночках, которые храбро борются с религией, подчинившей себе большинство народа («Огни Святого Доминика»), в сказке-притче, в рассказе-анекдоте («Слово предоставляется товарищу Чурынину», «Икс» и другие). Все эти жанры получают в послереволюционном творчестве Замятина неизменно тенденциозный характер. Поэтика пооктябрьских произведений Замятина от этого обеднела, язык стал манерным, речь стилизованной. Аллегоризм в этот период творчества Евгений Замятин как бы несет службу «эзопова языка». В «Церкви божьей» повествуется об убийстве купца, построившего на награбленные деньги церковь. Когда в этой церкви приступили к молебну, все вдруг почувствовали запах мертвой человечины. Политический смысл этой притчи очевиден: церковь Божия – это коммунизм, убийца Иван – это большевики, мораль, которая отсюда должна быть выведена, - на крови не построишь социализма.

Еще очевиднее аллегоризм в романе «Мы», опубликованном на русском языке в отрывках в белогвардейской прессе. Двадцать шестой век принес человечеству полное избавление от зловредного индивидуализма. «В один час встают, работают под команду, едят пищу, в определенные часы любят по розовым талончикам, и надо всем – единое государство и благодетель человеческого рода, мудро пекущийся о безошибочно-математическом счастии». На всех людях одинаковые голубые туники, они гуляют батальонами с пронумерованными бляхами. Расписание, осколок Скрижали Плановости – незыблемый закон общежития, освобождающий человечество от мучительных философских проблем и надрывов. Все расчислено и стандартизовано заранее. Целиком защищающий капиталистический порядок, Замятин создает в романе «Мы» низкий пасквиль на социалистическое будущее. Он за революцию, но только за революцию... бесконечную.